Монетка
Людям, которым не хватает денег, на
самом деле не хватает воображения.
(с) что-то вроде народной мудрости

Небрежно брошенная серебряная монета прокатилась по грязному исцарапанному столу, покрутилась на ребре и, подпрыгнув, со звоном упала.
- Как, это все? - беспомощно возмутился Генри, без энтузиазма изучая тускло поблескивающий кружочек.
- Этого хватит за глаза, - бессовестно ответил хозяин ломбарда. - Тебе следовало бы молить за меня бога — я и так всегда по доброте душевной даю тебе больше, чем следовало. Только из старого знакомства. Я ведь знал тебя еще мальчишкой.
Вот это как раз был абсолютнейший вздор, потому что Генри родился и вырос в маленьком, заросшем репейником по самую крышу поместье за городской чертой, а нужда закладывать вещи возникла у него отнюдь не с младых ногтей.
- В общем, соглашайся или вали, - заключил процентщик, устав сюсюкать — в своей профессиональной деятельности он обычно придерживался несколько другого подхода, заключающегося в работе исключительно с отчаявшимися людьми, которым больше не на что рассчитывать. - Эта побрякушка не стоит и ломаного гроша, и вообще, она мельхиоровая, это сразу видно.
Ну, это уж слишком! Пусть ремесло ювелира не принесло ему ни славы, ни денег и не помешало наделать долгов, но все же не зря он добрых пять лет обучался у жутко сварливого старикашки, который бывал щедр, лишь угощая своих студентов подзатыльниками именно в тот ответственный момент, когда они, затаив дыхание, выводили какую-нибудь особенно сложную золотую завитушку, и, несмотря на почти полную слепоту на один глаз, не имел себе равных в искусстве работы с металлами.
Кое-что Генри усвоил, безвылазно проводя дни и ночи за рабочим столом под настольной лампой, от усердия высунув язык — и различия между мельхиором и серебром в том числе.
Изысканная брошь, которую хозяин ломбарда сейчас вертел в неопрятных пальцах, разглядывая так и сяк оценивающе прищуренным глазом, была сделана из чистого серебра, гораздо лучшего, между прочим, чем то, из которого отлили эту жалкую подачку, монетку, до сих пор лежащую на столе.
Генри нашел украшение на мостовой. Колеса безразличных ко всему кэбов не оставили бы и следа от былого изящества этого образчика старинной тонкой работы, пролежи брошь в грязи еще немного, но он заметил ее и от нечего делать — а отчасти еще и для того, чтобы развеяться, отвлечься от мыслей крайне невеселого свойства, ибо другие его голову с некоторых пор не посещали — решил вспомнить, чему когда-то учился. Целую ночь в маленькой каморке на первом этаже не гасло пятно скупого света — неудавшийся ювелир выполнял свою первую серьезную работу.
Он починил сломанную застежку, расправил смятые лепестки и осторожно почистил брошь не только от уличной грязи, но и от патины прошедших лет, заставившей серебро потускнеть. Вот только один маленький круглый камешек, похожий на агат, выпал из крошечного гнездышка посредине нежного металлического цветка, и заменить его было нечем.
Все равно она стоила в разы больше, вот только этого никто уже не докажет. Его старый учитель давно мертв, как мертво и само ремесло, исправно кормившее его всю долгую жизнь — никто давно уже не делает украшений, ведь для этого нужны талант и время. Зато спекуляция уже существующими процветает, и порядок всегда один: за бесценок приобретают у бывших хозяев, втридорога перепродают новым.
- Ладно, если ты раздумал... - начал было хозяин ломбарда и хотел забрать монету обратно, но Генри быстро прикрыл ее рукой.
- Я согласен, - сказал он в совершенной степени отчаяния. По правде говоря, теперь он был согласен на все, что угодно.
Оценщик расхохотался — смех его звучал, как звон треснутого стакана, такой же дребезжащий и какой-то щербатый сам по себе — и, празднуя победу, унес свежезаложенное сокровище куда-то вглубь своей дьявольской лавки, погубившей сотни жизней, хоть и бывшей официально всего лишь незаинтересованным посредником между человеком и пороком.
Благодарить за такие услуги было равнозначно нанесению личного оскорбления самому себе, но непреходящее затяжное отсутствие нормального питания не способствует сохранению человеческого достоинства в полной его мере, и Генри, прежде чем уйти, выдавил из себя «спасибо» куда-то в безответный полумрак, населенный сотнями чужих ценностей, теперь перешедших во владение ломбарда, где в свое время им суждено было быть благополучно сбытыми с рук.
Он заставил себя вернуться в свою каморку, не имея и тени желания находиться там — на углу двух шумных, закопченных улиц, где ободья колес вечно стучат о булыжник, как леденцы о стенки жестяной коробки в руках нетерпеливого ребенка, между какой-то бюрократической конторой, наполненной непрерывно-безнадежным скрипом перьев, и часовой мастерской, в ненавистных стенах, неспособных зимой удержать тепло. В щели между дверью и косяком дожидалась записка, небрежно черкнутая на желтой бумаге — владелец извещал, что вконец измучился, ожидая задержанной до невозможности арендной платы, и намерен вскорости прибегнуть к решительным мерам, одно упоминание о коих наводит суеверный ужас на всех непутевых квартирантов в мире, и предотвратить эти решительные меры под силу лишь чарующему звону монет, по праву ему причитающихся. Генри спрятал письмо под коврик у двери, толком не читая, и постарался временно о нем забыть.
Дома — если только он еще имел право называть это место своим домом — обнаружился кусок хлеба, что-то вроде сыра для бедных (один из тех продуктов, о которых лучше никогда не знать наверное, что именно, помимо некоторого количества денег и наемного труда, вложил в них производитель) и граненый стакан с остатками недопитого чая, на дне которого, по счастью, не обнаружилось затонувших останков тараканов-самоубийц. Этой манны небесной, разумеется, было недостаточно, чтобы удовлетворить аппетиты молодого человека, уже много дней кряду не видевшего нормального мяса, и хоть ненадолго притупить чувство волчьего голода, с которым Генри уже сжился и свыкся, как с неотъемлемой частью своей личности, однако появление в сей утлой лачуге еды само по себе было явлением, столь сильно выходящим из ряда вон, что юный банкрот воспользовался случаем и поспешил устранить необычность, пока она не устранила себя сама. Отлично, голодная смерть откладывается по крайней мере до завтра — на сегодня одной заботой меньше.
Потом он положил серебряный, который до сих пор сжимал в руке крепче, чем бульдог сжимает челюсти или утопающий — спасительную соломинку, на стол, сел рядом на стул, скрипящий так, словно вот-вот намерен развалиться и предупреждает об этом заранее, запустил обе руки в волосы, лишь чудом не поседевшие от тягот и лишений суровой жизни, и принялся думать.
Итак, он действительно банкрот. Кроме этого вот сребреника других материальных средств он не имеет. Движимого имущества тоже — все давно заложено, и надежда выкупить хоть одну из старых фамильных реликвий тает с каждым днем, как утренний туман на солнце. Все, что окружает его в данный момент, принадлежит недовольному владельцу квартиры, и тот же стакан не исключение. В крайнем случае можно попробовать продать башмаки, но сомнительно, что на них найдется покупатель. Недвижимое имущество? Ха, да куда уж там. Отец, по земным меркам промучившийся немилосердно долго, расстался, наконец, с бренным телом и всеми его тяжкими болезнями, а поистине смехотворные средства, полученные от продажи заросшего репейником имения, мгновенно ушли на похороны, съем каморки на углу, самой скромной, лишь бы было, где голову на ночь приклонить, и покрытие многочисленных долгов.
Вот долги-то он по дурости отдал, все без исключения, трясясь над своей глупой дворянской гордостью — а ведь сейчас гнев обманутых кредиторов был бы очень и очень кстати. Однако что сделано, то сделано, и рассчитывать на долговую тюрьму, место весьма уютное и теплое по сравнению с подворотней со всеми ее обитателями, куда его вышвырнут в самом скором времени, не приходится.
Да, веселого мало.
Ну же, думай, Генри Хокер, думай, пока еще можешь! Куда можно вложить столь жалкий капитал? Что можно сделать, имея всего один серебряный, бледные полузабитые надежды, потерявшие жажду к жизни, и целый набор крохотных иголочек, молоточков и щипчиков, подарок старого учителя способнейшему из всех неумех-учеников, живущий в вытертом кожаном футляре с пряжкой?
Детали головоломки вертелись одна вокруг другой, бессмысленно описывая круги в трехмерном пространстве, и вдруг сложились так, как Генри никак не мог от них ожидать. Но, кажется, этот способ был единственно правильным. Пазы не желали входить один в другой, когда он поворачивал их по-другому.
За пыльными окнами, пропускающими лишь весьма ограниченное количество дневного света, наступал вечер. У Генри оставалось еще полторы свечи, последний неприкосновенный запас, пополнить который не представлялось возможным. Должно было хватить на еще одну бессонную ночь, обещающую быть долгой.
В работе с столь мелкими вещами, как ювелирные изделия, главное — научиться вовремя и надолго задерживать дыхание, чтобы рука не дрогнула. Так вот, в промежутке времени с вечера и до самого утра Генри, должно быть, вдохнул от силы полсотни раз. Однако самых огромных, титанических усилий стоила не сама работа, а ее окончание — заставить себя, засыпая, откинуться назад на ненадежную спинку стула, а не упасть головой на стол, тем самым погубив результаты долгого изнурительного труда.
Часы встали, и он не знал точно, сколько проспал, но за окном не только рассвело, но, казалось, собиралось темнеть снова. Генри заставил себя встать, хотя успехом увенчалась далеко не первая попытка, безуспешно постарался расправить чудовищно мятую рубашку. Из треснутого зеркала на стене (похоже, все семь лет несчастий пали на него самого, хотя оно было разбито задолго до того, как он въехал) на него весьма сумрачно посмотрел бледный и растрепанный двадцатилетний джентльмен несколько мизантропного вида, ввалившиеся щеки которого не только выгодно подчеркивали мужественные скулы, но и с головой выдавали некоторые финансовые затруднения. Сойдет и так, нечего прихорашиваться, отправляясь собственными руками продать собственное творение в рабство бессовестному демону.
На улице моросил противнейший дождь, похожий на пыль, и вообще было холодно и неприютно. Что ж, на всякий случай надо привыкать заранее — вдруг ночевать ему придется уже без крыши над головой. Путь был знаком до боли, и тело самовольно противилось, не желало снова идти в хранилище брошенных, преданных хозяевами вещей, кучами сваленных на полках, но тело было подчинено разуму, подавляющему любую его вольность, и вскоре впереди показалось приземистое здание ломбарда, уставившегося прямо перед собой ничего не видящими заколоченными окнами.
Продать не выйдет, для этого нужно быть известным в кругах, способных покупать. Остается заложить. Пусть это чистой воды грабеж, пусть второй раз ему не удастся провернуть ничего подобного — что еще остается?
Но госпожа Удача, предпочитающая обычно молодых людей без заплат на локтях, наконец по счастливой случайности обратила свой, казалось бы, легкомысленный, но внимательный  взор и на эту темную улочку. В дверях Генри столкнулся с толстым господином в шляпе котелком, жилетка которого с пуговицами, едва удерживающими внушительных размеров живот, выдавала высокое общественное положение.
- Гм, полегче, молодой человек! - с улыбкой прогудел господин из-под красивых пышных усов. - Вы что же, направляетесь сюда? Вы уверены, что не ошиблись? Хотя нет, очевидно, что не ошиблись, ваш вид говорит сам за себя... Как вас зовут, позволите ли поинтересоваться?
Смешавшись, Генри назвал себя и пролепетал что-то весьма жалкое о том, что обычно он не склонен вот так вот сбивать людей с ног и...
- Ну-ну, с кем не бывает, - бодро успокоил обладатель шляпы. - Покажите-ка, что вы собрались закладывать, а то, говорю вам как джентльмен джентльмену, этот мошенник непременно обсчитает вас, уж я-то его знаю.
Генри продемонстрировал ему линялый холщовый мешочек и его содержимое — пару блестящих серебряных сережек, прихотливых переплетений тончайших нитей, согнутых в петли.
- Гм! - снова воскликнул господин, и на сей раз это междометие выражало восхищение, недоверчивое удивление и негодование. - Что же это вы, избавляете матушку от лишних драгоценностей, сколько я понимаю?
Генри весьма терпеливо и смиренно объяснил, что матушки своей он, увы, не имел чести знать, а сережки изготовил сам, как умел.
Услышав это, важный господин яростно зашевелил усами.
- Вот как! - проговорил он. - Вот как! Так как вы, скажите на милость, посмели принести такую красоту в эту крысиную нору? Неужели вы удовлетворитесь, получив за них вдесятеро, нет, в пятьдесят раз меньше, чем они на самом деле стоят? - и, видя, что Генри совершенно стушевался и бормочет себе под нос что-то совсем уж невразумительное, великодушно решил:
- Вот что, молодой человек, я дам вам за них три золотых, и никто не будет обижен. По рукам?
- Эй! - встрял зловредный хозяин ломбарда, до сей поры с неодобрением наблюдавший их беседу из-за своего прилавка. - Да это же дрянное серебро, вроде того, из которого льют монеты!
- Но моя жена никогда этого не узнает, - безмятежно отозвался усатый господин и подмигнул Генри.
Весь их разговор происходил прямо на пороге.
Минутой позже начинающий мастер получил свою первую плату — обещанные три золотых были торжественно вручены ему прямо посреди мостовой, после чего первый в его жизни довольный клиент удалился восвояси, унося в кармане переплавленный и перекованный сребреник.
Генри летел домой как на крыльях. Ничего не подозревающий владелец квартиры, вышедший на стук в свою дверь с только что сваренной чашкой кофе в руках, получил в эти же надежные руки ровно один золотой и долго еще ничего не понимающим взором смотрел вниз по лестнице, куда умчался его квартиросъемщик, в одночасье взявшийся за ум. Конечно, задолжал он больше, но ведь главное — начать. Очарованный блеском колдовского металла, владелец великодушно решил не выгонять тощего мальчишку еще пару недель. Каждый заслуживает шанса исправиться, верно?
Второй золотой почти целиком был потрачен на еду. Просто удивительно, как много значит для человека полноценное питание — увы, это сложно объяснить детям, корчащим рожицы на брокколи. Генри представился долгожданный случай вспомнить, как выглядит бифштекс, и упустить этот случай было грех. Конечно, разумнее было бы отнестись к делу дальновиднее, начать экономить и вообще, но иной раз желудок способен одержать верх над мозгом и взять управление остальной плотью на себя — а его желудок был намерен сполна получить все то, чего был лишен из-за бедности, на которую непутевый мозг обрек их хозяин.
А третий золотой...
Нет, Генри было не под силу еще одну ночь не смыкать глаз, так что сначала он с чистой совестью позволил себе, даже не раздеваясь, упасть на кровать и продрыхнуть на ней до полудня следующего дня. А потом снова принялся за работу.
Золото нравилось ему больше, чем серебро. Оно было как-то теплее, что ли, и будто само принимало нужную форму, стоило лишь коснуться его...
Назавтра колеса кэбов все стучали и стучали о жестяную банку улицы, покрытой слоем копоти в полпальца толщиной.
Задняя дверь прачечной приоткрылась, и в нее неловко, боком протиснулся бледный и исхудавший молодой человек.
Девушка, стоящая спиной к нему, различила его нарочито тихие шаги и разогнулась, вынула из тазика, полного мутной воды и чужих носков, руки с налипшими хлопьями мыльной пены.
- А, это ты, - промолвила она, ласково улыбаясь.
- Да, это я, - несколько нервно кивнул Генри. - Джорджи, дорогая, ты занята, у тебя есть для меня минутка?
- Хоть все пять, Генри, - спокойно ответила девушка и вытерла руки о мокрый грубый передник.
- Хорошо. У меня к тебе дело... очень деликатного свойства... и в некотором роде не терпящее отлагательств.
Пол уплыл у него из-под ног. Всем известно, что мышцы нижних конечностей атрофируются, если по какой-то причине долгое время обходиться без ходьбы, но мало кому известно, что нечто подобное происходит и с метафорическими мышцами, отвечающими за красноречие.
Да и какие уж тут могут быть красивые слова, когда тебе двадцать лет и у тебя нет ни гроша за душой, кроме маленькой красной бархатной коробочки в кармане, а перед тобой стоит прекраснейшее существо в мире, кудрявое, темноглазое — и терпеливо смотрит, взмахивая по временам до неприличия длинными божественными ресницами, ждет, что ты скажешь?
- Времена сейчас такие, что я подумал, что мы с тобой... Конечно, спать будет немного тесновато, а в часовой мастерской по соседству всякое бывает, иногда пятьдесят часов с кукушкой зараз решают пробить три часа ночи, и все на разные голоса, но это же все не имеет особого... Боже, что я несу? - Генри со злостью оборвал самого себя. - Я люблю тебя больше жизни, Джорджиана, будешь ли ты моей женой?
На этих словах крышка коробочки со щелчком откинулась, и тоненькое обручальное кольцо с узором из едва заметных насечек в свете газовых ламп рабочей комнаты прачек засияло ярче, чем солнце.
Джорджиана коротко вскрикнула, и через миг кольцо, как по волшебству, исчезло из коробочки, взамен появившись на мокром и мыльном пальчике, и сильные от тесного знакомства со стиральной доской руки крепко-крепко обвили шею Генри.
- Конечно, я буду, - прошептала Джорджи. - Конечно, конечно, я буду, ты еще спрашиваешь, глупый! Мне мало платят, но я поднакопила кое-что, и мы сможем... Но кольцо! Откуда ты взял кольцо? Это же, - она чуть отстранилась, глядя на него совершенно детскими неверящими  глазами, горящими, как две звездочки, - это же целая куча денег!
- Один золотой, - ответил Генри, счастливо улыбаясь, и поцеловал невесту. - Всего один золотой! - и она снова прижалась к его груди.
Их маленькая идиллия способна была продолжаться вечность, если бы не была, как всегда, бесцеремонно прервана. Сначала Генри явственно различил, как кто-то с сердцем кидает туфли в стену, а сразу после этого дверь, ведущая в зал для клиентов, распахнулась настежь, и на пороге, подобно разъяренной фурии, чей гнев уничтожает все на своем пути, возникла хозяйка прачечной, почтенная дама размером с небольшую гору.
- Что за времена! - возопила она прямо с порога, обращаясь, очевидно, к Джорджиане, всегда готовой выслушать ее и сочувственно покивать-поохать: «Да, мэм. Воистину так, мэм. Ваша правда, мэм, они совсем распоясались». - Я только что была на ужине у Грейс, так представляешь себе, все так и облепили жену инспектора, ту тощую ведьму, и давай ахать и восхищаться — мол-де, выглядите чудесно, в чем же дело, в чем ваш секрет? А у нее новые сережки! Говорит, муж подарил, умница да красавец, а сама скалится, селедка, как будто мы теперь и в подметки ей не годимся!
Еще чуть-чуть — и у нее пар из ушей повалил бы. Чтобы предотвратить сброс нагнетаемого напряжения таким неэстетичным образом, возмущенная фурия мерила шагами комнату — туда-сюда, туда-сюда.
- Впрочем, сережки и правда хороши, - по-женски нелогично признала она, немного успокоившись. - За такие и удавить не жалко. Возможно, так я и поступлю. Говорит, их сделал какой-то Генри Хокер... Никогда о таком не слышала...
- Так вот же он! - закричала Джорджиана в неуемном восторге девушки, только что узнавшей, что она выходит замуж (на протяжении всей гневной тирады своей работодательницы она, кажется, с трудом подавляла желание перебить ее и поделиться собственными личными новостями, чтобы через полчаса об их помолвке стало известно всему району), тыкая пальцем в порядком оробевшего и растерявшегося жениха. - Вот он, Генри Хокер, а перед вами стоит будущая миссис Генри Хокер, так и знайте! - и она продемонстрировала кольцо, растопырив пальцы гребешком.
Женщина смерила Генри оценивающим взглядом, который мясник обычно приберегает для хорошего сочного поросенка, специально откормленного к Рождеству — такой взгляд с успехом заменяет весы и прейскурант.
- Значит, Генри Хокер, - задумчиво сказала она. - Вижу, вижу. Бледноват, конечно, но кому сейчас легко? Времена тяжелые. Ну так что, возьмешься ты соорудить мне нечто подобное? Я заплачу хоть круглую сотню серебром, лишь бы эта гадюка захлебнулась собственным ядом.
- Разумеется, - заверил Генри, сияя, как начищенный медный пятак. - Я принимаю заказы любой сложности, мэм. Только вот — одно условие — согласны ли вы внести часть оплаты в качестве задатка? Это крайне важно.
И подмигнул Джорджиане, заговорщицки хихикнувшей в кулачок, украшенный тем, что еще вчера было последним из золотых.
14.06.2011
глубокий вечер
придумано за полтора часа бессонницы прошлой ночью
г. Вельск